|
|
|
 |
 |
|
| Музыкальных проектов |
3605 |
|
| Музыкантов |
10435 |
|
|
|
|
|
|
|
|
Клочкова Нина любовь | 2004 |
Читали: 127 | Отзывы: 0
я просыпаюсь каждое утро ровно
завтракаю и убиваю частичку страха – частичку себя –
причесываю свои длинные сны и не находя в них ничего удивительного
ухожу
клокочущие мысли в голове сырые сплетни
домов и улиц. Я иду мимо сонных витрин заглядываю в лица манекенов - пусто
и некрасиво заглядываю в лица людей – ничего. Пусто, но зато красиво.
Утро делает людей красивыми. Сверху на меня смотрит сутулое небо
оно будет хлестать меня по щекам равнодушным дождем.
Выпить бы.
Я знаю, меня ждет та же красота, что и других – лукавый муж и откровенные дети, ленивые боги – мои руки и ноги, немного любви, немного нежности, немного стареющей красоты за темным экраном окна…
Я втискиваюсь в автобус и допиваю остатки красивого утра. Интересно, какой будет день?
В такие дни меня ничего не трогает и не впечатляет, просто болит нутро и унылые мысли не оставляют в покое, ленивые боги не хотят слушаться меня. Я умираю.
Встречаю старого знакомого. На несколько секунд оживают ленивые боги и тут же умирают. Ожидание.
- Привет
- привет
- Что с тобой?
- спать хочу.
- И ничего больше не хочешь?
- …
Пять минут разговора ни о чем. Никаких интимных вопросов, никакой влаги в его голубых рыбьих глазах. Несчастный маленький слепец, мужчина, которого всегда бросали все женщины, которых он любил. Единственной женщиной, которую бросил он, была я. Я – сплошное недоразумение… Быстро прощаюсь и двигаюсь дальше.
Я иду. Мимо проплывают "богини" - игрушечные девицы, источающие аромат возможностей. Я сливаюсь с ними, плыву по течению, не нарушая гармонии всеобщего похуизма.
Я иду. К неполноценной цели – выпить пива за углом чужого дома.
Хочется блевать. Красиво и безбожно. Блевать, на этот красивый асфальт, выплевывая вместе с тем, что накопилось за вчерашний вечер, свою красоту…
BSB – ебучий, ебучий, ебучий клуб.
- Кузя, выпей водки.
- Не хочу
- Ну выпей, кому говорят!
- На хуй водку, хочу танцевать!
Кузя. Кузя во всей ее красоте и полноте. Смотрит на меня своими желтыми глазами. А тот, кто хочет Кузю, смотрит на нее. У Кузи много мыслей в голове и желтые глаза. Она беспомощна и восхитительна в своих припадках флирта и "хочу танцевать", у нее красивый голос и это сразу же бросилось мне в глаза, точнее в уши, при нашем знакомстве. Ее не смущает собственная лажа, когда она поет, когда ей хочется петь, и мне очень нравится это. Сплошная живая искренность. Я очень люблю ее. Тот, кто смотрит на Кузю, продолжает хотеть ее на протяжении всего вечера, изредка заигрывая с ней, что вызывает у нас бурю детского восторга вперемешку с недетским цинизмом. Я напиваюсь. Кузя напивается. Мы расползаемся по домам спать.
А теперь я стою за углом чужого дома и плавно раскисаю от выпитого пива. Мысли о работе, работе, работе, о грустном переполняют меня. Несутся без остановки в моей похмельной голове – ну как же быть, как же быть с этими несчастными? - Глоток пива и воздуха. Аж думать тяжело. Огромное количество страха и смятения в моей душе…
Вчера оперировали. Больная на столе. Анестезиолог – за столом. Мы с Никулиным тоже. Анестезиолог – вечно хмурый и сморщившийся, как старичок, молодой человек по фамилии Гук - ворчит, ворчит, ворчит. Ворчит по существу. Никулин - тоже молодой - травматолог. Светловолосый мальчик с большими детскими глазами, большим ртом, большими губами, которые, кажется, мешают ему говорить. Поэтому говорит он так, словно намазывает масло на хлеб ранним утром, будто ему все лень, даже есть и говорить. Размазывает, размазывая слова.
Гук:
- Можно начинать.
Никулин:
- Начинаем.
Скальпель, разрез, кровь… Жалко-жалко девочку. Все молчат. Лишь медсестра изредка орет на весь опер блок:
- Девочки!
- …
- откройте перчатки, пожалуйста.
Молчим дальше. Перелом. Репозиция. Лучевой нерв – полное гавно. Хочу ругаться матом.
Медсестра:
- Девочки!
- …
- вызовите рентген, пожалуйста.
Никулин "хитрыми" пытается удержать отломки плечевой кости. Хруст - "хитрые" сломались. Медсестра орет благим матом. Никулин, размазывая слова:
- Наденька, ну дайте же мне еще одни
Наденька:
- Не-е да-а-ам!
Больная на столе…
Наденька:
- Делайте, что хотите и чем хотите, но "хитрые" я вам не дам.
Никулин:
- ну дай хоть что нибудь!
Наденька протягивает ему костодержатель.
Никулин:
- И что я, по-вашему, должен с ним делать?
Я:
- Займитесь с ним сексом.
Хохот.
Гук просыпается и начинает гнусеть. Ему уже хочется чаю или кофею или чего-то еще. Никулин нервничает и суетится, и, в конце концов, роняет огромный осколок кости на пол.
Наденька:
- Девочки-и!
- …
Наденька:
- Мы тут кость уронили…
Какое недоразумение, надо же!
Ждем. Ждем, пока обрабатывается кость. Гук продолжает гундеть. Никулин не выдерживает такого хамства и кидает в Гука грязную окровавленную салфетку. Гук начинает орать.
- Никулин, урод, ты будешь стирать мой костюм!!
Я:
- Да вы не стесняйтесь, если еще что надо постирать мы постираем. Может трусики?
Гук:
- …!
Никулин восторженно запускает в Гука еще одной салфеткой. Гук, пыхтя и негодуя, "запускает" ее обратно. В этот момент в операционную заводят студентов, которые вздохнуть лишний раз боятся и осторожно заглядывают через плечо Никулина в рану. Никулин хватает пинцетом кусок ткани из раны и протягивает студентам:
- Хотите на память?
Без комментариев. Ушиваемся…
КОШКИ и СУДЬБЫ
Я стою. Я раскисаю. "Богини" мимо… Будет дождь? Не будет дождя? Ко мне подходит какой-то хмырь и говорит:
- Можно я здесь постою?
- …
- А что это ручки у вас такие поцарапанные?
- кошечка дома…
- А-а, да это судьба!
Кошки - плавно шагающие, громко орущие, хищно смотрящие, думающие… Что за чертовщина? Я ощущаю себя кошкой только по ночам, когда ворчливое одиночество некуда девать. Я накрываюсь своей бессонницей с головой зарываюсь в мысли и пью ночь по капелькам. Иногда пишу о любви, о любви, о любви… Кошки любят один раз, но всю жизнь. Кажется, что им все равно кого любить или что любить. Нет, ну не могут же они любить стул или стол. Хотя, конечно же, у них есть любимые вещи. Но вещи не имеют ничего общего с людьми. Точнее с кошками. Точнее имеют. Точнее мы их имеем и пользуем всячески. Надрываемся от своих желаний - "хочу диван!". Кошки же, пользуют нас, собаки! Ой, что это я? Ну да ладно. Продолжим. Кошки пользуют нас, да, пользуют, но пользуют безобидно очень даже, по человечьи заглядывают в глаза. Иногда. А иногда спят у нас в ногах. По праздникам.
Я раскисаю. Пахнет дождем и головной болью, день только начался, а мне уже все равно. Хочу домой. Закрыться от людей и мыслей – спать. Завтра будет другой день другой город другая я
С утра в отделении бардак. Хочется ругаться матом. Доктор Василевский спокоен как всегда. Как будто ничего не происходит и вообще… Его спокойствие похоже на старые фотографии, где его время застыло в одной позе. Рядом с ним полоумная Зинаида Андреевна сотрясает воздух "на радость всем":
- Вчера ходила в нейрохирургию консультировать больного. Какой кошмар! Сколько там этих "растений" лежат! Ну, которые писают и какают под себя. Ужас!
Василевский:
- Ну, милая, какой же это ужас? Сейчас они подлечатся чуть-чуть и в депутаты…
Выныриваю из пустоты – я не хочу работать здесь. Здесь плохо и тяжело.
Хочу жить! Не видя больных, не глядя на врачей… Они не плохие и не хорошие, они просто люди и удивительно похожи друг на друга … Я не врач, я сплошное недоразумение…
После работы можно помечтать о море.
Внутри все шумит от восторга, жары и водки…
Море. Море! Я слышу твои шаги, твои молитвы! Я слышу, как твоя глубина зовет меня! Сладко жить рядом с морем, сладко спать рядом с ним. Море, я люблю тебя!
Кошачьи глаза похожи на море.
Кошачьи глаза похожи на смерть – глубокие, нежные, думающие…
Люди похожи на кошек, когда любят и умирают – такие же беззащитные, хрупкие и глупые.
У людей есть все, даже мысли, только иногда люди утрачивают самое главное – возможность выбирать.
У Маши было все. Полусоветское детство, горящая мама и солнышко по утрам, прозрачная любовь – жизнь.
Жизнь отдавалась ей целиком, со всеми ее желаниями, солеными днями, заливистым дождем - кричала ей о своей любви. И Маша отвечала жизни с тем незабываемым трепетом, который присущ восемнадцатилетним девочкам. Ей хотелось мечтать и мечталось. Ей хотелось любить, и она любила – судорожно и не оглядываясь назад, спеша в далекое завтра, до икоты от страха потерять эту любовь. Она пила эту жизнь, насколько хватало сил, а сил было много. Было…
Маша училась на факультете дизайна – искала красоту даже там где ее, кажется, нет. Лепила своими влюбленными ручками из чего-то пустого что-то осмысленное и радовалась, даже когда не очень получалось. Смотрела в людей и верила в них. Смеялась до одури, когда хотелось смеяться и нежно плакала, когда сильно уставала. В ней цвело свое понимание жизни – в глубоком утре, в сонных деревьях, в ленивом дожде.
Каждое утро она встречала с радостным вопросом в глазах – как сегодня повернется время?
Работа, учеба, любовь, ужин, конкурс модельеров – все помещалось в одном дне, только бы не опоздать… Опоздала.
Отчего-то два дня болит живот. Может и не два дня, может больше… Отчего-то Миша стал таким серьезным (а может всегда таким был, только скрывал, жук!). Маша видела в нем живое воплощение своих желаний, фантазий, слез. Миша молча улыбался в ответ. Может быть, ему хотелось кричать, но он молчал. Только много смеялся и шутил, он был уверен в своей любви и в ее вечности настолько, что находил глупым говорить об этом всерьез.
Отчего же так болит живот…
Маша, проснувшись утром, вдруг почувствовала в своем болящем животе одиночество и безысходность, медленно заполняющие все свободное пространство.
Врач сказал, что надо немедленно лечь в стационар…
Врач был ни плохой, ни хороший, но вселял в Машу непобедимое чувство страха своим неопределенным выражением лица и безучастностью в голосе…
Стационар? Вряд ли Маша тогда осознавала, что это такое и что это место станет главным в ее жизни. Главным и последним.
Больничные кошки тоже вряд ли задумывались о значимости больниц. Они просто шатались по этажам, равнодушно поглядывая на больных, не вникая в суть проблем. Кошки были сытые и ленивые, широко пахнущие помоями с санитарского стола. Люди проплывали мимо них с разной скоростью, но с почти одинаковым выражением на лице. Кошки не знали, что у каждого человека здесь была своя история, своя трагедия, большая или чуть поменьше. Каждый врач смотрел на болезнь и на ее хозяина по отдельности, воспринимая самого хозяина как повод… Каждый хозяин искал и не мог найти виноватого. И все это, как непрерывный конвейер, двигалось через вечность. Одним суждено было выздороветь и жить, забыв со временем о вине и виноватом. Другие метались в поисках своего здоровья всю свою жизнь и со временем больница, вместе с ее врачами, кошками, орущими санитарками и душераздирающими родственниками становилась для них основной составляющей жизни. Кошки не знали об этом. Они лениво шатались по этажам, лениво трахались, рожали равнодушное потомство, вскармливали его помоями с больничного стола, лениво наблюдали за людьми. Люди, впрочем, мало отличались от кошек. Поскольку больница становилась основной составляющей их жизни, то им приходилось строить и налаживать свою жизнь в тех условиях и обстоятельствах, которые складывались. Задорно матерящиеся врачи и хотящие санитарки, пьяные и не очень медсестры… Все сливались в едином оргазме от любви или ненависти к работе и людям. Больные тоже времени даром не теряли, – боясь потерять бурлящее ощущение жизни наверстывали упущенное вчера, только этим упущенным зачастую была дешевая водка, щекотливый минет в полумраке вечера и пара горячих советов хорошенькой медсестре на ночь. Удивительно, но при любых обстоятельствах люди боятся утратить свою претензию на личность и индивидуальность. Правда, забывают о том моменте, когда рано или поздно, все становятся равны - врачи, бомжи, санитарки, кошки… Маленькие винтики в огромном механизме судеб. Кто так коряво распределил роли? А может не коряво? Может быть, существует логика неподвластная человеческому пониманию.
Бомжи - люди без прошлого и будущего…
Наркоманы, с отмороженными конечностями. Кажется, что жизнь им не нужна. Нужна. Для многократных повторений призрачного кайфа, уже изрядно потускневшего, но сжимающего горло так крепко, что никакая родительская любовь не разожмет злополучное кольцо.
Одинокие бабушки и дедушки, глотающие тонкие ломтики жизни; тонущие в боли и одиночестве. Их жизнь в стенах больницы становилась все менее реальной, все более жгучей приправой казалась безысходность.
Бизнесмены с толстыми животами, лоснящиеся, покрывающиеся страхом. Они ломали ноги, руки, шеи на дорогих курортах и в пьяных автодорожках. Дорогие машины не спасали, а наличие денег не очень помогало и не оставляло большего выбора чем нищая постсоветская больница.
Неуклюжие школьники, мечтательно протягивающие крылья к будущему – у кого оно есть?
Самоубийцы, стремящиеся обрести покой за пределами этого мира –
девочки с недовольной первой любовью;
религиозные фанатики, желающие увидеть Бога;
пьяные истерички, ломающие комедию в ожидании своей, честно заработанной порции внимания…
Больница. Твои стены давно наполнены стонами, криками, несправедливостью, нищетой, старостью и болью столь многогранной, насколько многогранен мир.
Кошки не видят большой разницы в людях.
Кошки никогда не придают большого значения внешней оболочке, даже если она изрядно покорежена.
Кошки смотрят вглубь, насквозь пронизывают твою сущность, не боясь пораниться об острые углы твоего болезненного сознания.
Маша сидела в приемном покое городской больницы, ожидая врача-палача.
В противоположном углу блевала пьяная девица, прогулявшая все надежды своих родителей. Девица была грязная и, бултыхаясь в луже собственной блевотины, оборонялась от санитаров зубами и когтями.
-Бляяядь! Суки! – выла она.
-Блядь! Сука! – вторили ей в унисон санитары.
Еще в одном углу нервно вздрагивал озябший старичок. Придерживая разбитую голову рукой, он шевелил обветренными губами, и всхлипывал. Все происходящее казалось ему несправедливостью, тяжелым бременем осевшей на его плечах. Он тосковал по тому времени, когда мог с легкостью стряхнуть с себя свою усталость.
Мимо сновал разношерстный персонал, невозмутимо перешагивая через чужую боль, смешанную с блевотиной и вонью.
В четвертом углу дремала кошка одним глазом поймавшая сон.
Возня с пьяной девицей завершилась 10:0 в пользу санитаров. Последний гол был забит утверждающим пинком под зад в сторону санитарной комнаты, где дамочке предстояло пройти глубокую очистку и помывку, дабы обрести человеческий вид и протрезветь немного.
Врач-палач, не глядя в глаза, попросил следовать за ним.
- Значит так: нужно полностью обследовать твой живот. Это можно и нужно сделать в стационаре. Желательно побыстрей…
Это сон. А как же щемящая весна? Голубоглазые дни с сомнительным солнцем на ладони?
Маша животом ощущала потерю.
Ее живот вообще стал говорливым и чувствительным. Жаловался невнимательной хозяйке на свои обиды, а она стремилась жить, не размениваясь на такие мелочи.
Через пару часов Маше было отведено место в солнечной палате с журчащими старушками и спелой духотой. "Место" заключалось в неуклюжей кровати и миниатюрной тумбочке рядом. Все остальное утратило свой смысл и осталось далеко за пределами больницы.
МЕСТО.
Маша засыпала с неопределенностью в диагнозе и просыпалась с ней же. Неопределенность стала надежным будущим, и куда более реальным, чем щемящая весна и голубоглазые дни.
У Маши не было определенного места среди больных, не было его и среди здоровых. Она была посередине. Раскидывала влюбленные руки в стороны и трогала воздух. Жадно глотала время, непреодолимо ускоряющее иной процесс, нежели поиск диагноза. Журчащие старушки не придавали значения своей старости и ее молодости. Они непременно должны были поделиться каким-то опытом. Им не нужно было глотать время. Время само проглотило их, отдалив от детей и внуков смердящими болячками.
Раз в неделю наведывался строгий профессор, окруженный свитой врачей еще не проснувшихся с утра и не успевших отделить один день от другого. Профессор, не глядя в глаза, щупал, делал загадочные знаки врачам и с безучастностью в голосе говорил:
- Посмотрим, посмотрим…
В такие минуты Маше становилось страшно. Хотелось увидеть маму и пожалеть свой живот.
Живот поглотил Машу. Он являлся к ней по ночам черной пропастью боли и застывал неподвижно, отгоняя сны.
тусклое освещение гогот дежурной смены врачей и медсестер плоский юмор издалека доносящийся стон и запах похоти из соседней палаты
Не спалось и не читалось. Бабушки пукали и всхлипывали озлобленно. Обиженно перебирали сны, перемывали косточки своей старости.
Вдруг, густая тишина заполнила пространство и заглянула в глаза. В этой тишине не было жизни. Она была неподвижной и обреченной как Машин живот и тяжелой как сама вечность. Она гладила виски и отметала реальность… Посреди этой тишины стали отчетливо слышны шаги, чьи-то нечеловеческие шаги, мягко ступающие по воздуху. Маше хотелось укрыться с головой и обнять свой живот, но укрыться было нечем – пустота заполнила все вокруг.. Казалось, даже воздух исчез, испугался, уступая пространство. Маша пошевелила пальцами на ноге, потрогала темноту глазами и начала разговор:
- Кто-то ходит вокруг да около, кто? Прямо как моя болезнь – шаги слышны, а саму не видно. Когда я была маленькой, я умела разговаривать с деревьями, потому что они были самыми хорошими собеседниками. Они умели слушать. В их молчании я умела угадывать и согласие, и отрицание и бесконечную любовь, томящуюся где-то между небом и землей. Эта любовь принадлежит, наверное, только Богу, - думала я - и снисходит на землю только в дождь или вместе со снегом. Я хотела стать капелькой дождя или снежинкой, чтобы принести на землю хотя бы частичку любви. Может быть, когда я умру, я стану водой, капелькой в дожде…
- От любви ничего не зависит. Ты скоро убедишься в этом, только толку от этого для тебя мало. – Сказало невидимое существо, примостившись в ногах.
- Кто ты? – спросила Маша.
- Я – кошка. Я твоя настоящая боль. Я стану твоим верным спутником. Не ангелом хранителем конечно, но скучать не придется.
- Почему ты так говоришь о любви? Тебе, наверное, неведомо это чувство?
- тебя любят, по меньшей мере, два человека, - Миша и твоя мама. Ты двигаешься в одном направлении, а они в другом и их любовь к тебе, как и твоя к ним, не способна, что-либо изменить. – Кошка тяжело вздохнула и, перевернувшись на другой бок, продолжила
- иногда я буду точить свои коготки о твое молчаливое согласие, и пить твое время по капелькам
- Я не умею молчаливо соглашаться – с горечью в голосе ответила Маша.
- Ты уже согласилась на многое, потому что выбора у тебя нет.
- Можно посмотреть в твои глаза.
- Посмотришь, когда придет время, правда это будет уже иное измерение.
- Почему я не могу спать?
- Потому что я съедаю твои сны, а вместе с ними и твою жизнь.
- Мою жизнь? Зачем она тебе?
- В тебе много любви, которой нет во мне.
Кошка лениво зевнула и почесала за ухом.
- Скажи, ко всем людям боль приходит в кошачьем обличии?
- Нет, такой боли как я достойны не все. – Важно промурлыкала кошка. – К некоторым боль приходит в обличии кролика, например. Придет, устроится поудобней и молчаливо соглашается, как ты, со всей своей неопределенностью.
Проснувшись утром, Маша заметила, что ее живот увеличился в размерах, и стало тяжело дышать. Врачи по очереди приходили, щупали и, ничего не говоря, уходили.
Маша жадно дышала и думала о том, как смотрелся бы такой огромный живот у хрупкой модели на подиуме. Пришел профессор и сказал, что придется сделать небольшую операцию – посмотреть, что у Маши в животе. Машин живот стал для нее чем-то святым и ей вдруг стало жалко, что какие-то дядьки и тетьки в белых халатах будут смотреть, что там у нее внутри. В окнах во всю улыбалась весна, а Маше придется показать свой несчастный живот чужим людям. Наверное, одиночество очень сложно простить весной, когда вокруг начинается жизнь.
Я.
Я причесываю сны и пытаюсь продрать глаза. Сегодня три операции и гипсовые повязки. Операции и две палаты больных. Душераздирающие родственники зубной болью в коридорах…
Ой! Я не врач, я сплошное недоразумение.
Рабочий день врача травматолога начинается с обязательной пятиминутки.
- Пятиминутки – хорошо. – Говорила моя мама, когда я была маленькой. – На пятиминутках собираются все травматологи во главе с сотрудниками кафедры и обсуждают текущие проблемы, планы…
Заведующий кафедрой маленький, сгорбленный мужичок с огромным животом, большими глазами и длинными ресницами был похож на лягушонка. Гектор Иванович Сарченко уселся на свое коронное место, пошевелил большими тусклыми ушами и предложил начинать. Дежурная смена оглянулась напоследок, и начался доклад. Кудрявый картавил и забывал слова. Гектор Иванович неуклюже чихал и плевался, чтобы заполнить паузы.
Кудрявый:
- …эта бабушка, со всего лазмаха глохнулась на левую ногу. Поступила к нам с пелеломом шейки бедла…Бабушка, со всего лазмаха глохнулась на плавую ногу…
- Блядь, бабкопад какой-то. – Выплюнул Гектор Иванович
Далее следовал разбор операционных больных. Тут Гектора Ивановича начало тошнить. Его тошнило, как обычно, на протяжении минут тридцати, несвежей глупостью, скопившейся за сутки. Большего всего доставалось тем, кто выбрасывал в воздух неловкое сопротивление. Череповский, например, на пятой минуте иссяк и стал сопротивляться выражением своего лица: больше всего сопротивлялись усы – топорщились и зловеще шептались.
Череповский – маленький, очень эмоциональный человечек с нервными усами и очень умной головой. У него было два больных места в жизни – женщины и травматология. И то и другое он любил до умопомрачения. Правда, женщины не отвечали ему такой пылкой взаимностью, а в травматологии много места занимал расплющенный и глупый Гектор Иванович. Ничто не бесило Череповского так, как глупость.
На операцию была предложена больная с патологическим переломом шейки бедра. Больной 70 лет и ей оставалось жить не так уж много в силу наличия опухоли. Предлагалась операция, способная изменить лежачий образ жизни больной на, хотя бы, сидячий.
Гектор Иванович:
- По законам онкологии, нужно удалять опухоль…
Череповский:
- Да при чем здесь опухоль! Мы же не онкологи! Мы просто поставим ее на ноги. Вы хоть представляете, как она живет! Вы предпочитаете, чтобы она умирала в луже собственной мочи и боли…
Гектор Иванович ошалело смотрел на Череповского. Череповский нервно теребил усы и психовал. Череповский тоже любил жизнь и понимал ее вкус лучше, чем Гектор Иванович. Череповский – зажатый, матерящийся, талантливый псих. Маленький сумасшедший трудоголик, которому не хватает любви и понимания.
Как вы думаете, что лучше - умирать в луже собственной мочи и боли или все-таки попытаться изменить ситуацию? Изменить, подарить человеку без надежды капельку возможности и выбора! Это смысл существования медицины, запрятанный далеко на пыльных полках нашей системы, администраций, многочисленных чиновников.
Медицина – маленький винтик в огромном механизме.
Череповский – маленький псих с очень умной головой и страстью к жизни.
Все варятся в одном котле.
Гектор Иванович чихнул еще пару раз, потерся рука об руку со вчерашним днем и удалился в свою дрочильню, дабы вздрочнуть о Главном…
Хочется пить, но надо бежать в операционную иначе Волков обидится, – надуется, как индюк и перестанет шутить. Без шуток тяжело. Надо уметь улыбаться весне из под тесной маски за стенами операционной… Надо успеть!
Волков обиделся. Волков молчит, сверкает на меня серыми глазами и пыхтит. Ему тяжело. Мне тяжело. Я стараюсь понимать ход его мыслей без слов – иногда получается. Нитки рвутся. Волков ворчит. Руки сводит судорогой. Волков видит это и шутит, чтобы мне стало легче. Я смеюсь и радуюсь, что ассистирую ему. Нет большего удовольствия от работы, когда она льется с интересными тебе людьми. Через месяц больной будет ходить!
В отделении бардак. Холл завален больными. Мимо носятся люди – у каждого своя беда или работа. Нам с Денисом было велено загипсовать больную в холле – у нее развился психоз (в народе "белая горячка") и ее переводят в реанимацию. Я продираю глаза. Больная – симпатичная девушка, прогулявшая все надежды своих родителей, смотрит на меня стеклянными глазами. Я смотрю на нее и понимаю – ее время, красота, молодость растворились в шумных пьянках и сладком забвении. Я слышу, как бьется ее сердце, ее пьяная жизнь. Я думаю о той любви, которая могла бы помочь ей.
Девушка не видит меня, она видит каких-то демонов и разговаривает с ними, отборно матерясь. Ее руки – красные, трясущиеся, некрасивые – пытаются вырваться из веревок. Ее тело извивается, делая тщетные попытки вырваться из цепких лап невидимых нам демонов. Девушка плачет, смеется. Мы пытаемся гипсовать. Девушка чувствует боль и начинает орать. Я предлагаю сделать успокаивающий укол. Сестры вертят у виска – девушка не реагирует на уколы.
Боже! Сколько же надо выпить, чтобы к двадцати пяти годам стать такой куклой со стеклянными глазами и демонами в голове!
Девушка пытается встать на сломанную ногу и пронзительно орет от боли, нога некрасиво сгибается в сломанном месте и хрустит. Мне жарко, мне холодно. Боль этой девушки отзывается гулким эхом в моем сознании, боль ее родителей стучит в моих висках.
Я продираю глаза. Хочется пить. Звоню Кузе и слышу утро в ее голосе. Вечером будем петь и смотреть на море, буду смотреть в желтые Кузины глаза и радоваться, что живу…
В реанимации бардак. Даниил матерится и пьет коньяк.
Когда все совсем плохо Даниил пьет коньяк.
Я познакомилась с Даниилом, когда была студенткой третьего курса, а Даниил преподавал нам…
Даниил был мечтой всех девушек на нашем курсе, кроме меня.
Я сплошное недоразумение!
У Даниила красивые умные глаза, как у смышленого котенка. Он много думает и любит людей. Когда он впивается в меня своим острым серым взглядом, у меня что-то екает внутри – становится страшно, что он разгадает мою загадку. Он видит меня насквозь, пронизывает, не боясь пораниться об острые углы…
Даниил очень любит жизнь и свою бешеную работу. Он очень хорошо воспитан, его манеры иногда вышибают меня из колеи. Это не мешает ему по ночам стучать в стену кулаком и орать – "Блядь! Суки, заткнитесь!".
Я никогда не забуду его радость и счастье, которые сочатся из каждого его движения.
- Здорово, Нинка! – Даниил хлопает меня по плечу. Я вижу в его смышленых глазах боль, застывшие льдинками слезы.
- Привет, Даниил.
- Ты знаешь, что такое профессионализм врача? – горько усмехается Даниил.
- …
- Это когда на каждого больного ты смотришь так, будто это твоя мама, твой папа, сын, ты сам, наконец! И не важно, сколько лет твоему пациенту и кто он такой. Главное – его жизнь зависит от твоего выбора сейчас, от твоей лени, настроения, желания…
Я выныриваю из пустоты и вороха своих сомнений. Хочешь понять человека – примерь на себя его проблемы.
Перед моими глазами девушка…
Раз. Ее старшая сестра попадает в аварию и Даниил не спасает ее. Два. Девушка, спустя два года сама попадает в аварию. Данил дерется за ее жизнь больше, чем она сама… Три. Девушка погибает. Четыре. Даниил понимает, что хирургами была допущена оплошность. Он знал об этом и не смог убедить хирургов. Не смог назначить нужное лечение, потому что хирургам было лень. Потому, что система такова – в огромной больнице огромное количество узких специалистов, и каждый занимается сугубо своими узкими проблемками, а вместе сотрудничать не могут – всеми движет тщеславие, самоутверждение, амбиции, страх перед администрацией.
Что важней – амбиции или человеческая жизнь?
Система или человеческая жизнь?
Пять. Я вижу родителей погибшей девушки. В их глазах нет слез. В их глазах нет тепла. В их глазах пустота огромной пропастью заполнившая их сознание. В их глазах нет жизни – она ушла вместе с двумя дочерьми туда, где ее уже не достать. Мне становится плохо. К горлу подкатывает тошнота.
Шесть. Я вижу глаза Даниила. В них боль застыла острыми льдинками и режет меня на кусочки. Я слышу биенье сердца Даниила, дыхание его любви. Даниил слышит боль родителей девушки и думает о том, что он опоздал, что все могло бы быть по-другому…
Даниил матерится и пьет коньяк.
В отделении уставший и голодный Волков шипит как кошка. Шипит на больных и медсестер. В промежутках вспоминает о своем трехлетнем чаде:
- Вчера я ей говорю "Поля, надень тапочки, пожалуйста, натопчешь ноги - придется стирать колготки". Она мне отвечает - "постираем". Я говорю – "Поля, мы так дырки на колготках протрем". Она - "ну и что. Зашьем". Я - "Поля, я сойду с ума!". Она – "Папа, можно я с тобой!".
День близок к своему завершению. Я остаюсь дежурить.
Сегодня в больнице недежурный день – можно перевести дыхание, расслабиться и отдохнуть. "Расслабляться" дежурная смена начинает почти сразу после обеда. Сидим в сестринской. Старый диванчик, у которого вместо одной "ножки" хиленькая деревяшка, а из расдербаненой середины торчат гвозди. В любой момент с этого дивана можно наебнуться так, что костей потом не соберешь.
Сидим. Водка и колючая усталость жарким пламенем в башке. Сестры гогочут – Танюша закатывается аж стены содрагаются, Катюша, хлопая глазами, говорит, что пора делать уколы…
Врачи – маленький, коренастенький Мариинченко с вытянутой рожей и блядскими зелеными глазищами; долговязый и тихий, как старая лошадь, Антон Перевалов. Радио на полную катушку. Сидим. Мариинченко перемешивает похоть с водкой и чавкает восторженно. Ищет зелеными глазищами подходящую задницу. Задница не попадается. Мариинченко куксится и матерится:
- С хуя ли загуляли!
Мы все плывем в жарких проспиртованных парах в больничную преисподнюю, наполняемся ночными призраками.
Поток больных ослабевает, и мы возвращаемся к начатому. О, бля, да мы уже спиртом вдохновляемся! Спиртом и ананасовым соком. Сок заканчивается, в ход идет вода из под крана.
Мариинченко пытается ухватится за мою задницу, я смело уворачиваюсь и мы все с грохотом падаем с диванчика на пол. Антон тихо матерится. Мариинченко матерится громко. Танюша ржет. Катюша блюет в окошко. Мариинченко ставит на Катюшину задницу, промахивается и попадает по долговязой антоновой морде. Антон почти в экстазе – еще чуть-чуть и нас ничто не спасет – только дайте ему нож в руки. Блядь, как весело!
Я ничего не чувствую, мои ленивые боги, руки и ноги, хотят спать. Я сбегаю в дежурку и засыпаю.
С утра пятиминутка, Гектор Иванович и его глупость снежным комом на мою голову. Скомканное похмелье. Хочу домой.
Мне предложили пройти месячный курс обучения по эндоскопии. Я согласилась.
Сегодня дурацкий день. Сегодня день, когда на Машу будут смотреть изнутри.
Маше плохо и одиноко. Доктора приходят, смотрят и отворачиваются, ничего не говоря.
Я смотрю в ее глаза с вопросиками и слова испаряются сами собой. Я отворачиваюсь и ухожу. Бреду в операционную. Вскоре туда же привозят Машу. Впервые, за все это время, она плачет – неопределенность проглотила ее улыбки. Маше страшно. "Ласковые", торопливые медсестры успокаивают ее на скорую руку – потому что надо, анестезиолог сейчас придет. Анестезиологи не работают с сопливыми, плаксивыми пациентами. Надо! Приходит анестезиолог. Наркоз. Все молчат. Все знают, что Об Этом даже говорить не стоит. Мысли несутся в моей раскаленной башке – может все это ошибка? Ага, именно в таких случаях Господь Бог чаще всего и ошибается.
Смотрим на Машу изнутри – там ничего нет. Жизнь покинула ее внутренние органы очень давно. Вместо этого, там, свернувшись комочком, спит маленькая, но очень наглая кошка (ну правильно, кошки ведь ночные животные, а днем они обычно спят). Все охают, сокрушаются и больше ничего. Кошки очень привязываются к своим хозяевам. Не выбрасывать же животное на улицу. Вот так просто – взял и выбросил. Кошка – это вам не кролик, какой нибудь – о нем заботься, не заботься - ему все равно, и за ушком чесать не надо. А тут - поди, разберись, чего с такой мудрой и наглой животиной делать-то?
Целый батальон врачей – а помочь никак.
Огромное количество людей, которые хотят помочь – никак.
У меня от ужаса дрожат руки и в голове звенит незнаючто и какдальшежить.
Я чувствую, как жизнь ускользает из Машиных влюбленных ручек. Я знаю, что она не знает… Я знаю, что очень скоро одной больничной кошкой станет больше. Я слышу, как бьется Машино сердце, отчеканивая каждую ступеньку, каждый шаг.
МАМА
Мама неслась в ординаторскую на всех парах – сегодня все должно решиться, а это значит, что Любимая Доченька вскоре выпишется и вернется домой. Скорей бы уже, скорей, забрать ее, от журчащих старушек, умеющих жить, в щемящую весну и голубоглазые дни.
В ординаторской потускневшие врачи трогали руками вчерашний день и неуклюже сочетались с весенним утром. Равнодушно предложили присесть:
- Да, конечно. Вы мама? Очень хорошо. Ну вот, сегодня мы сделали вашей дочери операцию, взяли на гистологию кусочки ткани. Результат будет только недели через две. А там посмотрим, что мы сможем сделать. Лечение напрямую будет зависеть от результата исследования. – Доктор елозил и сокрушался всем своим видом, стараясь лицом не попасть врасплох
- Да? Вы знаете, ей ведь надо учиться – сессия в университете, практика. Когда можно будет забрать ее домой? – от мамы веяло горящей любовью. Однако врача эта любовь не трогала и не согревала, и не оставляла никакой надежды на будущее для Маши.
- Вы что, не понимаете! О какой учебе вы говорите! У вашей дочери злокачественная опухоль – рак, попросту говоря! Все в метастазах, ни одного живого места нет! В лучшем случае – туберкулез и то вряд ли! Ей жить то осталось… Эх!
Ну почему? А почему? А как это? Она что крайняя? Нет, просто кошки сами выбирают себе хозяев - помягче, понежней, поласковей. Чтоб поговорить было о чем ухабистыми ночами. Погулять по неоновым городским крышам, потрогать людское тепло – настоящее молодое, розовое, как весь этот ебаный мир в глазах такой девочки! А потом выпить всю ее жизнь до дна и пахнуть помоями, рожать равнодушное потомство в больничном подвале, смотреть на людей издалека, не приближаясь… Кошки, ведь, любят один раз, но всю жизнь.
МАША
Маша спала и не спала. Пила ночь по капелькам. Фу, надоело уже! Пойти погулять, что ли? По крышам? Ага, кошечка соскучилась по прогулкам. Ну, пошли.
Пошли.
Крыши были грязные, холодные и одинокие – перевелись романтики желающие жить на крышах. А здесь ведь до неба рукой подать. Если встать на цыпочки можно кончиками пальцев потрогать холодную синеву Ее Величества. Вдохнуть Ее глубину. Хорошо то как! Маша дышала и вглядывалась в звезды, кошка терпеливо наводила марафет – противный, непослушный хвост извозился в пыли! Хотелось летать, но пока было рано. "Легкости не хватает" – подумала Маша. "Угу" – промурлыкала кошка – "неземной".
А вообще по ночам, да на крыше, можно делать все, что душе угодно. Только вот сегодня делать особо ничего не хотелось – душа желала сладкого покоя. Кошка пригорюнилась и задремала плавно раскачиваясь. Маша, вглядываясь в ночь, вдруг поняла, что ей недалеко осталось - еще пару деньков и можно будет смело пробовать летать. Легкость это дело времени. Еще чуть-чуть и воздушное пространство станет податливым и простым. Главное решить куда лететь и зачем, потому как "просто так" летать не принято, да и неприлично как-то впустую засорять эфир… Даже кошки просто так не летают. Исключительно по очень важным вопросам.
Где-то вдалеке ухала мамина любовь, отчаянно била крыльями, пытаясь разбить уже сложившееся. Маша приласкала несчастную и протянула влюбленные ручки к небу – хотелось потрогать холодную синеву. Рядом с кошкой тосковал ветер. Он нанизывал мусор на продрогшие ноги и топорщился, сворачиваясь и разворачиваясь в разных местах. Ветер был очень одинокий и скупой. Ему мечталось отдаться в чьи нибудь влюбленные, теплые руки, но подходящие никак не попадались. Маша посмотрела в его прозрачные глаза и улыбнулась их глубине.
Мимо пролетела стайка мыслей о том, о сем, испуганно пригнувшись, унеслась на юг – там тепло и солнце светит. Следом неуклюже прохлюпала Мишина любовь. Хотелось плакать, но было нечем. Ветер предложил развлечься перед сном. Все согласились и двинулись в сторону неоновых крыш – они были такие же грязные, но не такие одинокие.
На неоновых крышах был разгар веселья. Ветер запел от радости без слов, слова он, как обычно, забыл, а новые на ум не приходили. Кошка вальяжно потягивала грустный коктейль до наступления равновесия между хорошим и плохим настроением. Маше хотелось плакать, но было нечем. Вокруг танцевали то ли люди, то ли звери. Плотная ночь дурманила разум. Воздух казался соленым и злым, непривычно хрустел в легких. Вскоре утро начнет скользить по уставшему ночному небу и позовет с собой в свежее завтра. Завтра. Завтра будет простым и неглубоким, а Маша станет капелькой дождя и принесет на землю частичку любви. Растворится в многочисленных ручейках на грани жизни и смерти. Наберется легкости неземной и полетит….
Я
Я устало бреду по городу. Сутулое небо и мелкий противный дождь. Мне плохо и тяжело и очень хочется жить - успеть сказать кому-то что-то очень важное, успеть сломать сложившееся, непоправимое. успеть вдохнуть и выдохнуть, успеть промокнуть каплями любви…
Успеть любить.
©Дальневосточная музыка |
|
Обсуждение
Страница: (1 из 0) |
|
|
|
|
|
